Насколько вероятен прямой военный конфликт между Россией и Евросоюзом? , несмотря на заявления европейских официальных лиц о подготовке к конфликту и чуть ли не конкретных сроках начала будущей войны? В заявлениях европейских официальных лиц о подготовке к конфликту с Россией больше внешней политики или там преобладает внутренняя политика? На фоне нынешнего конфликта с Россией и внутренних проблем, насколько реально расширение ЕС на постсоветском пространстве и на Балканах? На эти и другие вопросы ИАЦ VERELQ в кулуарах XVIII Веронского Евразийского экономического форума в Стамбуле ответила директор Центра средиземноморских исследований НИУ ВШЭ, руководитель Отдела черноморско-средиземноморских исследований Института Европы РАН Екатерина Энтина. — Мы видим, что из Европы звучат всё более жёсткие заявления в адрес России. Называются даже «чувствительные сроки» будущей войны. На ваш взгляд, насколько неизбежно это столкновение? И, продолжая вопрос: в этих заявлениях европейцев больше внешней политики или всё-таки внутренней? — Я бы сказала, что с каждым днём, по состоянию на сегодня, вероятность реального столкновения увеличивается в силу объективных обстоятельств. Эти объективные обстоятельства связаны, в первую очередь, не с оценками нашей готовности или неготовности Европы к реальной войне. Конечно, на сегодняшний день российская армия — одна из немногих, если не сказать единственная, которая прошла и проходит горнило реальных масштабных современных военных действий. В этом смысле мы на порядок более подготовлены. Но нужно трезво оценивать и то, что происходит, как говорится, «на том берегу». Европейский союз по Лиссабонскому договору 2009 года стал не только интеграционным объединением, но и военно-политическим союзом. На протяжении фактически десятилетий им не удавалось каким-либо образом стимулировать интеграцию и сотрудничество в военно-политической сфере. Первым шагом, который позволил им приступить к конкретным действиям, стало возвращение Крыма в состав России в 2014 году. Это позволило на уровне дискурса, внутренних разговоров и переговорных позиций сблизиться по данному направлению. И, как мы помним, в 2017 году была запущена программа PESCO (Постоянное структурированное сотрудничество по вопросам безопасности и обороны — программа, направленная на более тесное сотрудничество в сфере безопасности и обороны в рамках Глобальной стратегии ЕС по внешней политике и политике безопасности — прим. ред.), которая предполагает системное и оперативное сотрудничество, совместное освоение программ научно-технического развития и военные НИОКР. Однако и она оставалась довольно «мёртвой» до событий 2022 года. С началом СВО европейским политическим элитам удалось, правда не сразу, на это ушло фактически полтора-два года, убедить бизнес-круги и частично сформировать общественные настроения, которые позволили реально запустить военную машину Европейского союза. Говорить о степени её готовности, о том, что Европа действительно будет готова к 2028 году воевать, пока преждевременно. Но мы с вами, как люди рациональные, прекрасно понимаем: военная машина в момент запуска требует, во-первых, значительных средств, а во-вторых, долгосрочных вложений. Это не производство кастрюль или варка варенья, которые можно в любой момент остановить по щелчку пальцев и сделать вид, что ничего не было. Поэтому чем дольше продолжаются наши военные действия, тем дольше разгоняется военная машина Европейского союза. К чему это приведёт — пока на эту тему давать конкретные оценки рано. Но, в принципе, всё идёт к тому, чего давно добивались немцы: возглавить военно-стратегическую и военно-политическую, оборонную машину Европейского союза, тем самым достроив ещё одно крыло своего лидерства в ЕС. И в этом смысле Германия готова идти фактически на любые инвестиции и шаги ради убеждения своих партнёров по ЕС в необходимости такого шага. Что касается второй части вопроса — это всё-таки внутренняя или внешняя логика, — я бы сказала, что логика здесь скорее внутренняя. Это масштабный шаг по углублению интеграции, фактически по созданию супергосударства, к которому Европейский союз, во всяком случае глазами Берлина, стремится уже давно. Но, кроме того, есть и внешняя оболочка — это контекст евроатлантических отношений, где Европейский союз как интеграционное объединение хотел бы перестать быть «младшим братом» Вашингтона. При этом не меняя сильно диспозиции в расходах на содержание Североатлантического альянса, который всё-таки остаётся основным инструментом в руках именно Вашингтона, а не Европы. — Но сейчас мы видим, что наоборот — зависимость Европы от США усиливается, а экономические позиции ослабляются… — На самом деле я бы сказала, что давать здесь окончательные оценки преждевременно, поскольку Соединённые Штаты и Европейский союз находятся в стадии внутренней перестройки. Для Евросоюза цикличность кризисов — вообще характерная история на протяжении всего его существования. Из каждого глубокого кризиса ЕС выходил качественно обновлённым и более глубоко интегрированным. Понятно, что вопросов такого уровня чувствительности, как сейчас, — фактически вопросов безопасности — на уровне ЕС за все 70 лет его существования ещё не возникало. Поэтому мы и ставим вопрос «что дальше?» открытым, риторическим. Но исключать, что он выйдет из этой истории обновлённым, с военно-стратегической точки зрения приобретшим ещё одну опору, я бы, честно говоря, не стала. — На фоне нынешнего конфликта с Россией и внутренних экономических и политических проблем, насколько реально расширение Европейского союза на постсоветском пространстве, если мы видим, что некоторые западно-балканские страны до сих пор стоят в очереди? К чему это приведёт? К новой волне расширения или ЕС будет вынужден взять паузу? — Я бы рассматривала это как целый комплекс обстоятельств. Если начать с постсоветского пространства, мне кажется, здесь говорить о расширении Европейского союза преждевременно. Возможно, мы своей СВО и жёсткой позицией этот вопрос закрыли. Потому что Брюссель так или иначе увидел, что Москва способна на что-то реагировать максимально жёстко. Неважно, как мы оцениваем этот процесс и его эффективность, но, тем не менее, это вызывает очень резкую, однозначную реакцию Москвы, что не может не быть сдерживающим фактором для Европейского союза. Однако нельзя исключать и того, что ЕС давно превратил свою политику расширения из качественного процесса модернизации и трансформации в процесс геополитического огораживания. И если они сочтут риски эскалации напряжения с Россией невысокими, то ничего не мешает при наличии лояльных политических элит в странах постсоветского пространства этот процесс продолжить. Если говорить о Балканах, то они уже более двадцати лет считаются со стороны Европейского союза, а вслед за ним — и всех остальных международных акторов — зоной монополии эксклюзивного влияния ЕС. Хочется отметить, что и Россия, и Китай долгое время, а в чём-то и сейчас, воспринимают Балканы именно через эту призму — что эти страны когда-то станут членами Европейского союза. И просто до резкой эскалации нашего конфликта с Западом мы рассматривали страны Балканского полуострова как совершенно для нас приемлемый и конструктивный мост, дополнительное крыло опоры внутри Европейского союза. Отчасти продолжаем так делать и сейчас. Поэтому наше стремление препятствовать или тормозить европейскую интеграцию на Балканах в реальности отсутствует; оно присутствует скорее в риторике Брюсселя, чтобы обеспечивать лояльность местных элит. Если говорить о Черногории, то, по моим оценкам, она должна была вступить в ЕС в 2025 году. Эти прогнозы я давала ещё до пандемии и, конечно, не учитывала ни COVID, ни СВО, но даже сейчас они не выглядят ошибочными. Ориентировочный срок вступления Черногории — 2028 год, возможно, даже раньше. И я думаю, что как раз с этой республикой это произойдёт — и в силу полной лояльности политических элит, и в силу того, что она уже более двадцати лет фактически является невключённой частью европейской экономики. Она ещё в 2003 году в одностороннем порядке перешла на использование евро. Единственное, что их тормозит, сейчас — в гораздо меньшей степени, чем это было раньше, — это отношения с Россией, как политические, так и тот факт, что значительная часть приморской недвижимости находится в руках российских граждан. И, соответственно, мы обеспечиваем довольно большие объёмы финансов, приходящих по части туристического потока и оборота недвижимости. Однако, как видно из последних заявлений руководства Подгорицы, этот вопрос для них уже не является столь чувствительным, каким ещё был пару лет назад, в том числе потому, что российских туристов по объективным причинам стало меньше. И дальше, в опоре на Брюссель, я полагаю, они административными методами отрегулируют вопрос, как не ущемить интересы российских собственников недвижимости в Черногории. Что касается туристического сектора, то он постепенно переориентируется на близлежащие страны ЕС и Турцию. Правда, последнее — присутствие турок в Черногории — вызывает неоднозначную общественную реакцию. Недавно были большие протесты, связанные с тем, что граждане Турции устроили поножовщину против черногорца. Это явно показывает, что такое направление туризма черногорцам, как людям, не очень нравится. Но Черногория давно живёт в двух параллельных реальностях — в одной реальности живёт население, и в другой реальности живёт политическая власть. Но если мы возвращаемся к европейской интеграции Черногории, то надо понимать, что всё равно большая часть населения, да и, собственно, российские собственники недвижимости, в массе своей рассматривают вступление в ЕС как повышение статуса Черногории и в целом перспективный путь развития. — А какова ситуация с Сербией и Боснией? — Что касается Сербии, то она находится на серьёзном геополитическом перекрёстке. Конечно, взаимоотношения с Россией — и с экономической, и с политической, и с общественной точки зрения — неизмеримо важнее, чем для остальных стран региона. Здесь речь не идёт о потенциальном давлении Москвы, как это хочет представить Брюссель, а о тех общественных настроениях, которые есть в стране, и о том экономическом взаимодействии, которое было развито за последние тридцать лет. Вопросы экономического взаимодействия, во многом то, как они будут решаться, в частности, то, как будет решён вопрос по газу (Сербия оказалась заложником последнего санкционного пакета ЕС), и то, как будет решён вопрос по санкциям нефтяной индустрии Сербии (это решится в ближайшие полтора-два месяца), от этих вопросов целиком и полностью зависит ориентация политического руководства Белграда: либо ускорение, либо, наоборот, тотальное торможение интеграционного пути. Надо понимать, что население Сербии в этом отношении на самом-то деле испытывает двойственное настроение. С одной стороны, феномен массового русофильства в Сербии — абсолютно реальное явление, и оно вряд ли куда-то исчезнет в горизонте 3–5–7 лет. Может снижаться, но критически не упадёт. При этом по вопросу евроинтеграции в обществе присутствует довольно серьёзное разделение. С одной стороны, сербы считают себя частью Европы — причём Европы той, которая условно западная исторически. И они полностью интегрированы: у них выстроены ещё с социалистических времён маршруты трудовой миграции, фактически на уровне чуть ли не каждой второй семьи. И это обеспечивает очень плотную связку с Европой и их неразрывное понимание, что вроде как бы они — часть Европы. Другое дело, что они бы не хотели становиться частью Евросоюза на условиях национального унижения, то есть на условиях официального отказа от Косово и Метохии. Конечно, Белград уже не имеет никаких рычагов управления в Косово и Метохии, но символически это остаётся символом национальной борьбы. И это тоже важно, на самом деле, как показывает, наверное, армянский пример. С другой стороны, им, конечно, не хотелось бы, и это тоже часть национального унижения,  разрыва отношений с Россией, на котором ЕС настаивает. На таких условиях они бы в Евросоюз не хотели. Если же эти условия вдруг смягчатся, рейтинги вступления в Евросоюз будут, непринципиально, но расти. Сейчас они находятся на крайне низком уровне — чуть более 40% выступают за вступление в ЕС на сегодняшний день. Что касается Боснии и Герцеговины, то здесь сейчас речь идёт вообще не о евроинтеграции, а о том, как вернуть к относительно функциональному состоянию государственную систему в целом. За последние 5–7 лет присутствие высокого представителя, фактически наместника, человека, выполняющего функцию международного протектората с неограниченной властью, привело к де-факто полному размежеванию между двумя автономиями — Республикой Сербской и Федерацией Боснии и Герцеговины, где живут преимущественно мусульмане и хорваты. И на управленческом уровне государство всё в большей и большей степени падает в полную дисфункциональность. Сейчас, под эгидой американцев, и по инициативе Баня-Луки (Республики Сербской), и при поддержке Москвы началось движение к возвращению какого-то действительно примиренческого статуса высокого представителя. Но его конструктивную составляющую пытаются минимизировать Брюссель и Берлин. И, собственно, от исхода этой борьбы, которая прямо сейчас развивается в эти недели и месяцы и должна привести к какому-то логическому итогу в начале 2026 года, зависит, насколько вообще функциональным государством Босния и Герцеговина может быть. Что касается её евроинтеграции, то до неё ей, как говорится, пока — как до Луны. Айк Халатян